Посттравматическое расстройство психики. Беженцы, бежавшие из страны, где ведутся военные действия, почти поголовно (хотя и в разной степени) будут страдать посттравматическим стрессовым расстройством (ПТСР). Они в одночасье потеряли родину, дом, имущество, родных людей, работу, статус. Многие вышли прямо из зоны боевых действий, где рвутся снаряды, свистят пули, где убивают и умирают. То есть беженцы – люди с совершенно искаженной психологией в сравнении с человеком из благополучной, мирной жизни. Эта разница не всегда может быть очевидной, но она огромна. Поэтому судить беженцев по тем же правилам, что и людей мирной жизни, — невозможно, неправильно и нельзя.
ПТСР, по сути, – тяжелое заболевание, которое разворачивается с течением времени и сопровождается такими симптомами, как страхи, постоянное напряжение, неуверенность в себе, вина за то, что живы, а кто-то из близких и/или знакомых мертв, приступы агрессивного поведения, чередующиеся с заторможенностью мышления и действий, навязчивые мысли и другими симптомами.
Особенно страдают от ПТСР видевшие обстрелы и трупы дети. Практически все дети, вывезенные из зоны боевых действий, уже будучи в безопасности, впадают в панику, услышав резкие хлопки, увидев в небе вертолет, и стараются немедленно спрятаться.
Все это — нормальная реакция человека на ненормальные обстоятельства, но без специальной помощи выходить из ПТСР можно годами. Людям с ПТСР нужна эффективная реабилитация, но специалистов таких пока очень мало, а слаженной системы организации реальной комплексной реабилитационной поддержки нет совсем, к сожалению.
ПТСР характеризуется также психологическим инфантилизмом. Беженцы часто ведут себя, как маленькие больные дети. Это также нормальная реакция нашей нервной системы на травматичную ситуацию: мы как бы регрессируем в прошлое. Таким образом мы снимаем с себя ответственность за настоящее. Но, наблюдая такое поведение, — страхи, навязчивые мысли и агрессию, заторможенность, местные принимают все это за неуживчивость, лень, капризы, требовательность, не понимая, что это бессознательная помощь в утешении, поддержке и принятии.
Допустим, больной ребенок попал в больницу – никто же не будет от него ждать выдержки и мужества, как от взрослого? Но местные-то видят перед собой взрослого человека и удивляются: почему бы не пойти работать, сделать хоть что-то в своем собственном лагере? А беженец обижается на всякую мелочь, жалеет себя, как ушибившийся ребенок гладит содранную коленку.
Отдельный пункт в ПТСР — кризис идентичности. Если раньше человек был кем-то определенным: шахтером, продавцом, учителем, имел гражданство, социальный и имущественный статус – то в мгновение ока он стал никем.
В таком состоянии человек чувствует страх и неуверенность: имущества нет, жить негде, работы нет, будущее совершенно неясно. Люди полностью теряют представление о себе, о том, кто они, на что способны, поэтому никак не могут адаптироваться к новой ситуации. А местных это раздражает, они думают, что беженцы – такие иждивенцы, не хотят работать. Но если человек не был бездельником на родине, он в другой стране захочет работать, — но не может: он психологически парализован. И длится такой паралич в среднем не менее года…
Далее – отсутствие условий для самореализации. У беженцев нет гражданства и законодательно обеспеченной возможности работать. Они не могут работать по привычной профессии. Они чувствуют, что не могут реализоваться, что влечет за собой пассивность и апатию. Это в свою очередь выливается в так называемые вторичные выгоды: когда человек ничего не делает, то первое время его это мучает, а потом он привыкает и даже находит плюсы. Делать ничего не надо, тебя кормят-поят, а ты можешь все время посвятить телевизору или компьютерным играм – отличный способ уйти от реальности с её на данный момент нерешаемыми проблемами. Это называется социальное иждивенчество, но это уже следствие проблемы (которую обязательно необходимо прорабатывать).
Жизнь в маленькой, обособленной общине. Беженцев расселяют в большинстве случаев кучно, они общаются в основном друг с другом, и информационная среда у них достаточно своеобразна. Если говорить об Украине, люди идентифицируют себя уже как с бывшими жителями этой страны. Им нередко свойственна агрессия по отношению к местным, которую они могут выражать и вербально: это вы виноваты! Это из-за вас война началась! Если бы вы помогли/закрыли небо/не влезли, все было бы хорошо!
Они кусают тех, кто помогает, а те, кто помогает, не понимают, почему их кусают. Те, кого укусили, жалуются на это дома, и их поддерживают – ах, они такие-сякие, неблагодарные.
Так разворачивается клубок недовольство и отношение к беженцам закономерно ухудшается, что дает им уже реальный повод не любить местных. Они все больше тянутся к своим и обособляются, местные начинают их отторгать, а значит, возможности адаптации и интеграции все меньше.
Конкуренция с местными на рынке труда. Далеко не все беженцы попали в крупные региональные центры, где худо-бедно вопрос с трудоустройством решить можно. Многие очутились в отдаленных уголках, где и без них была конкуренция на рынке труда. Были случаи, что недобросовестные работодатели могли «кинуть» и без того обездоленных и беззащитных беженцев. В лагере беженцев об этом узнают и следуют обвинения в сторону местных. И все это также сказывается на тяжелый эмоционально-психологический фон.
Алкоголизм, игромания и наркомания в сообществах. Люди в крайне тяжелом психологическом состоянии хотят уйти от этой реальности, а нормальных способов для этого может не быть. Где тонко, там и рвется. Даже люди, которые раньше не пили, могут запить горькую. Бывает, что семьи, попавшие в лагерь беженцев, начинали распадаться. Наблюдается и хулиганство, драки, воровство. Конечно, этим могут «похвастаться» и местные, но к этому привыкли, а вот беженцев прощают менее охотно. Местные начинают обобщать частные случаи на всех беженцев в целом. Например, один беженец напился – тут же появляется среди местных миф, что все беженцы пьют.
Психосоматические заболевания. От перенесенных стрессов у беженцев могут развиваться не только соматические, но и психосоматические расстройства. Но если они идут к врачу, те из-за ограниченного опыта работы с таким контингентом могут и не найти никаких телесных проблем, и порой раздражаются, думая, что «беженцы – симулянты». Беженцы, получившие раздраженный «отлуп», еще больше замыкаются в себе и чувствуют, что их и лечить не хотят и никому они не нужны…
Клубок проблем затягивается, одна проблема тянет за собой другую. Все это приводит к тому, что иногда люди, если это возможно, уезжают обратно, на территорию, где ведутся боевые действия. Даже с риском для жизни, увозя с собой детей. Потому что жить под пулями им легче, чем среди местных жителей. И тогда местные воспринимают это как предательство – их с таким трудом вывозили, а они, неблагодарные, им все не нравятся, они уходят… Конечно, таких людей в целом не много, но они есть. И причина в том, что они просто не смогли адаптироваться на новом месте, не справились с комом проблем, и единственный выход, который они для себя видят, – вернуться назад.
Конечно, всегда найдутся люди, кто готов приободрить, поддержать беженцев добрым словом. Но доброе слово не работает как системная помощь. Порой это также бесполезно, как утешать человека, у которого умер близкий, словами «не плачь», «крепись, держись». Люди искренне хотят выразить сочувствие и поддержку, но часто не умеют этого делать, поэтому получаются дежурные топорные фразы, от которых только хуже.
Мне приходилось слышать от самих беженцев жалобы на то, что в случаях такого утешения им трудно было сдержать свою агрессию и не ответить резко. Конечно, сытый голодного не поймёт, и человек, у которого есть работа и крыша над головой, которого никто не обстреливал, просто не в состоянии понять, что чувствует тот, кто все это пережил и все в одночасье потерял.